Дукач всегда жил одиноко: он ни к кому не ходил, да и с ним никто не
хотел близко знаться. Но Дукач об этом, по-видимому, нимало и не скорбел.
Может быть, ему это даже нравилось. По крайней мере он не без удовольствия
говаривал, что в жизнь свою никому не кланялся и не поклонится - и случая
такого не чаял, который мог бы заставить его поклониться. Да и в самом деле
и из-за чего он стал бы кого-нибудь заискивать? Волов и всякой худобы много;
а если этим бог накажет, - волы попадают или что пожаром сгорит, так у него
вволю и земли и лугов - все в порядке, все опять снова уродится, и он снова
разбогатеет. А хоть бы и не так, то он хорошо знал в дальнем лесу один
приметный дуб, под которым закопан добрый казанок с старыми рублевиками.
Стоит его достать оттуда, так и без всяких хлопот можно целый век жить, и то
не прожить. Что же значили ему люди? Детей, что ли, ему с ними крестить, -
но у него детей не было. Или для того чтобы утешить свою Дукачиху, которая
по, бабьей прихоти приставала:
- Что, мол, нас все боятся да нам завидуют - лучше бы сделать, чтобы
нас кто-нибудь любить стал.
Но стоило ли это бабье нытье казачьего внимания.
И вот шли годы за годами, пронося над головою Дукача безвредно всякие
житейские случайности и невзгоды, а случай, который мог заставить его
поклониться людям, все-таки его не облетел мимо: теперь люди ему
понадобились, чтобы дитя крестить.
Всякому иному, не такому гордому человеку, как Дукач, это, разумеется,
ничего бы не составляло, но Дукачу ходить, звать, да еще упрашивать, было не
под стать. Да еще кого звать и кого "упрашивать"? - Уж, разумеется, не
кого-нибудь, а самых первых людей: молодую поповну-щеголиху, которая ходила
в деревне в полтавских шляпках, да судового паныча, что гостил об эту пору у
отца диакона. Положим, это компания хорошая, но что-то страшно: ну как они
откажут? Дукач помнил, что ведь не обращал вниман |
