ил насчет причины беспокойства в нижнем семействе,
было не совсем так, как я думал. Дело было гораздо сложнее и носило отчасти
политический или национальный характер.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда я возвращался домой при сгустившихся сумерках, меня еще за
воротами дома встретила моя служанка и в большом волнении рассказала, что
приехавший муж молодой немки - "страшный варвар и ужасно бунтует".
- Когда вы ушли, - говорит, - он начал грозно ходить по всем комнатам и
кричать разные русские слова, которых повторить невозможно.
- Как, - говорю, - русские?
- Да так, разные слова, самые обидные, и все по-русски, а потом стал
швырять вещи и стулья и начал кричать: "вон, вон из дома - вы мне не по
ндраву!" и, наконец, прибил и жену и баронессу и, выгнав их вон из квартиры,
выкинул им в окна подушки, и одеяла, и детскую колыбель, а сам с старшими
мальчиками заперся и плачет над ними.
- О чем же плачет?
- Не знаю, верно пьян напился.
- Почему же вы так обстоятельно все это знаете?
- Шум был, княгиней его пугали, а он и на нее не обращает внимания, а
от нас все слышно: и русские слова, и как он их пихнул за дверь, и подушки
выкинул... Я говорила хозяйке, чтобы она послала за полицией, но они, и мать
и дочь, говорят: "не надо", говорят: "у него это пройдет", а мне,
разумеется, - не мое дело.
- Конечно, не ваше дело.
- Да я только перепугалась, что убьет он их, и за наших детей боялась,
чтобы они русских слов не слыхали. А вас дома нет; я давно смотрела вас,
чтобы вы скорее шли, потому что обе дамы с пеленашкой сидят в моей комнате.
- Зачем же они у вас?
- Вы, пожалуйста, не сердитесь: вы видите, на дворе туман, как же можно
оставаться на ночь в саду с грудным ребенком! Вы извините, я не могла.
- Нечего, - говорю, - и извиняться: вы прекрасно сделали, что их
приютили.
- Они уже дитя уложили, а са |
